Алана Гебремариам провела за решеткой чуть более двух лет. Ее задержали в ноябре 2020-го по «делу студентов» — на свободу она вышла в конце 2022 года. С того момента прошло примерно столько же времени, сколько Гебремариам была в заключении, и стало очевидно, что такой опыт отражается на будущей жизни сильнее, чем может казаться — даже самим политзаключенным в момент отбывания наказания. Сейчас, когда из колоний освобождается все больше беларусов и беларусок, получивших сроки, «Зеркало» попросило Гебремариам отрефлексировать свой опыт реабилитации и принятии новой себя — вплоть до отношений со своим телом.
Алана Гебремариам
Политическая активистка.
В 2019 году участвовала в создании инициативы «Молодежный блок» и баллотировалась в Палату представителей. В 2020-м входила в основной состав Координационного совета. Экс-представительница Светланы Тихановской по делам молодежи, делегатка фракции «Моладзевы наступ» Координационного совета.
Кажется, ожидание, что я попаду за решетку, у меня всегда было: мне когда-то даже отец сказал, что моя общественная деятельность к этому приведет. Еще в июле 2020 года я подстригла каре: тогда у меня были длинные волосы, почти до пояса. Я боялась, что на Окрестина заведутся вши, а с такой прической будет легче их вывести.
До сентября 2020 года я не думала об уголовной статье. Но все равно: пока тебя не задержат, пока не попадешь туда, все равно не поймешь, как там будет. Жизнь за решеткой идет от вызова к вызову — и в какой-то момент силы сопротивляться могут закончиться. Например, сначала я вела себя с силовиками довольно агрессивно, жестко посылала всех. Меня хватило только на год.
После такого долгосрочного стресса и отсутствия подпитки — приятных социальных контактов, поддержки близких, возможности заниматься тем, что нравится, — я осознала, как сильно устала. Это произошло примерно тогда, когда нужно было ехать в колонию. Перед этим я также переболела ковидом — и волосы начали выпадать, и я чувствовала себя так, будто меня катком переехали. Сил доказывать кому-то, что они перешли границу, уже не было.
Милая, светлая девушка, но…
В колонии я поняла, что начала закрываться от людей. А я социальный человек. Вся система устроена так, чтобы установить максимальный контроль над осужденными — все собирают информацию о тебе. Я была не первой политической заключенной в женской колонии после 2020-го и была знакома с опытом других политзаключенных именно оттуда, поэтому примерно понимала, как все работает.
На тот момент это было для меня ненормально. Я обычно доброжелательный человек и неплохо нахожу подход к разным людям. То есть я просто не имела возможности быть собой и перестала доверять другим. Наверное, я заметила такие изменения в себе именно тогда. Но со временем они начали ухудшаться, углубляться, потому что приходилось адаптироваться.
Я даже где-то обнаружила в себе сильную жестокость и принципиальность, которых раньше не замечала. Когда-то мне казалось, что я милая, светлая девушка. Но в новых условиях внутреннее определение оказалось другим. Думаю, что, как раньше, я уже никогда себя не почувствую, потому что так уже не будет.
Такие изменения — тоже часть ПТСР, которое может длиться и 20, и 30, и 40 лет. Неизвестно сколько. Некоторые люди всю жизнь ощущают такие отголоски тяжелого опыта. Я встречалась с бывшим политзаключенным из Перу. Сейчас ему уже за 70: он попал за решетку в 90-х — прошло почти 35 лет, а ему до сих пор снятся страшные сны. Конечно, он уже не так остро переживает это все и привык.
Я думаю, что с этими изменениями просто нужно учиться жить, потому что ты не знаешь, когда они пройдут и пройдут ли вообще. Пытаться вернуться к себе, какой я была, просто непродуктивно — потому что это невозможно. Перед выходом из колонии я уже окончательно это поняла, осознала масштаб того, что произошло, и боялась, что не найду понимания с людьми на воле.
Даже не женщины, а животные
Нахождение в колонии воздействует психологически и потому, что там ты не чувствуешь свою индивидуальность. Ты ходишь в строю, где с тобой еще сто человек, и ты видишь одни и те же лица. С годами заключенные реально становятся похожими друг на друга. Мало кто красится декоративной косметикой, все носят одни и те же синие телогрейки, зеленые юбки, черную, как армейская, обувь.
Выглядит все настолько однообразно, что мне, когда я там стояла и смотрела на всех этих женщин, становилось страшно. Я действительно боялась потерять себя, потому что видела, как этот процесс уже происходит с остальными. Людей заставляют не выделяться, и нам постоянно вдалбливали мысль, что «нормальные» женщины в колонии не сидят, поэтому мы даже не женщины, а животные.
На части улицы, где большинство заключенных и администрации проходят по дороге на фабрику, стоит клетка — как в зоопарках, только меньшего размера. И туда сажают заключенных и политзаключенных для публичного наказания и унижения. Когда мы шли на фабрику и проходили мимо места, где стоит эта клетка, и там были закрыты женщины, у меня часто в голове крутилась мысль, что они нас ненавидят и действительно считают животными из цирка или зоопарка, которых в любой момент можно бросить туда за непослушание. Но ни с каким живым существом нельзя так обращаться — ни с человеком, ни с животными, ни с кем другим.
Пока я была в колонии, разные цвета постепенно запрещали. Раньше можно было носить черный, синий, коричневый, зеленый, еще какие-то типа серые вещи. Но часто в посылках придирались к цвету с комментарием, что это не совсем тот оттенок, например, «темно-синего», который разрешен, — и забирали вещи, которые отправляли заключенным близкие. Когда я выходила, по сути, остались только черный, коричневый и серый. В результате ты просто сама начинаешь просить, чтобы тебе купили все черное — просто чтобы это не отобрали.
Был случай, когда мама передала мне босоножки на лето — такие типа модные, из замши. Они были с острым носом и ремешками, которые перекрещивались на ноге. Короче, секси! Я их надела, такая радостная была — и все заценили, комментарии давали. Уже тогда было понятно, что очень много внимания. А там ты учишься: внимания без последствий не бывает.
Вскоре ко мне на длительное свидание приехала мама, и я пошла к ней. На улице меня уже ждал начальник режимного отдела, который прямо на ходу мне говорит: «Снимай». В итоге мы пошли в его кабинет, где он мне читал нотации и сказал, что такая обувь запрещена. Мы спорили, потому что на приемке контролеры их приняли, они же знают правила. Но начальник сказал, что либо я снимаю и отдаю босоножки ему, либо я иду не к маме, а в отряд. Через некоторое время вышел указ, который запрещал принимать обувь с острым носом и из замши.
Многие красили волосы: оттеночный бальзам можно было купить даже в магазине на территории колонии, в том числе ярких цветов. В какой-то момент режимный отдел решил, что на зоне «попугаи, а не осужденные». Все запретили.
Конечно, я себя в этом чувствовала дико. Как себя проявить, я не понимала, потому что выразиться через одежду и обувь было максимально сложно. Как и через косметику, разрешенное количество которой все время уменьшали. В передачах она вообще была запрещена. Когда ты приезжаешь из СИЗО, у тебя может быть с собой косметика — ее тоже начали забирать.
Не все могут принять изменение своей внешности. Это просто первое, что ты, наверное, замечаешь. Мне было тяжело видеть, что я поседела: до этого никогда не было столько седых волос, сколько стало в колонии. Через пять месяцев я смотрела в зеркало и не могла себя узнать.
Представьте: ты знаешь себя как одного человека, а потом видишь совсем другого — похудевшего на десять килограммов, седого и с обвисшим лицом. Мне кажется, что это психологически влияет на женщин, потому что мы привыкли фиксировать все, даже незначительные, изменения в своей внешности.
Приведу еще один пример, как постепенно теряется самооценка. Однажды я пошла в спортзал (он на первом этаже), где делала упражнение и просто не заметила, как из топика выпали груди, которые у меня довольно большие. Девушки рядом тоже не обратили внимания, зато сотрудник колонии, который был на улице, подошел и стал пялиться на меня из окна. Он даже говорил мне какие-то гадости, что-то про «дойки». Я до сих пор помню, как мне было стыдно, хотя понимаю, что я тут ни при чем — это его ответственность за свои поступки.
В результате они добиваются, чтобы понимание того, что ты адекватный человек, исчезло, потому что из тебя делают существо, которое попало сюда для перевоспитания. А как достичь перевоспитания? Конечно же, контролем, дисциплиной и созданием таких условий, в которые ты будешь бояться попасть и в которые больше никогда, никогда, никогда не захочешь попасть.
Не хотелось даже прикасаться к своему телу
Когда меня задержали, я была в отношениях. И, наверное, первый раз за решеткой я заплакала из-за того, что моего парня тоже пообещали задержать. Со временем наша связь уменьшалась. Я писала письма, описывала какие-то моменты, потому что хотела в первую очередь эмоциональной близости, а не физической. Но было ощущение, что я пишу в стену, потому что ему что-то от меня доходило, а мне от него — нет. Однажды я спросила, где мое письмо, а продольный (дежурный по коридору в местах лишения свободы. — Прим. ред.) вместо того, чтобы отдать его, процитировал мне несколько фраз оттуда, а потом сказал: «Я на него подрочил и выкинул».
Можно было сказать что угодно или просто закрыть «кормушку», но он сделал это. Что для меня было дико и сильно больно, потому что это последние ниточки коммуникации с близким человеком, которые пытаются оторвать, зная, что это для меня важно. В итоге мой парень сдался и решил, что ему это не нужно.
За решеткой вообще очень сложно любить кого-то: ждать встречи, какого-то обмена словами, хотеть обняться, объединиться. Все это нужно было переносить каждый день, прокручивая в голове какие-то сцены. Мне кажется, лучше бы я села без отношений: ты же переживаешь за этих мужчин, как за детей. Это добавляло эмоциональных качелей — сначала ты вспоминаешь что-то хорошее, а потом переживаешь.
Некоторые сближаются с другими женщинами в колонии. Это небезопасно: любой шаг в эту сторону — даже просто дружеские объятия — может восприниматься как сексуальное желание в сторону другого человека. Что касается меня, то я гетеросексуальна, но, безусловно, в колонию попадают и лесбиянки, и бисексуальные женщины. Попытки заняться сексом есть — никто не говорит, что этого в колонии не существует.
При этом, когда я выходила, эта сфера моей жизни и эмоции уже, я бы сказала, находились в стадии замирания. Я как закрылась, так и не открывалась — очень долго. Мне было сложно доверять людям — мужчинам особенно. Думаю, что беда в том числе и с образом силовиков, которые в основном мужчины, — они нанесли мне большой вред.
В первые месяцы на свободе вообще не было даже мысли о каком-либо сексуальном контакте, об отношениях или чем-то подобном. Мне не хотелось даже прикасаться к своему телу, потому что оно мне не нравилось абсолютно. Оно пережило большую травму и запомнило это: чувствовалась даже зажатость мышц как реакция на стресс. Еще я поняла, что после того случая в спортзале начала чувствовать комплексы из-за размера груди, хотя раньше их не было. Но я ничего с этим сразу не делала, потому что не понимала, что нужно.
После более двух лет заключения у меня еще год не было секса. Сначала из-за колонии, а на воле я уже просто не могла даже думать о том, что этим с кем-то придется заниматься. Даже когда случались моменты какой-то интимной близости, я отстранялась — просто потому, что мне было некомфортно. Думаю, вклад в это внесли и подорванное доверие, и небережный подход, который иногда ощущается от мужчин. Он меня отталкивал.
Если честно, я даже не обсуждала эту тему с другими политзаключенными женщинами, поэтому не знаю, чувствует ли кто-то еще именно такие последствия. А еще была паранойя, что мужчины, которые проявляют ко мне интерес, могут работать на КГБ и пытаются узнать у меня информацию о себе, о моих близких, а также о людях, с которыми я работала.
Травма проявилась не сразу
Этот опыт нельзя просто засунуть подальше в ящик и надеяться, что он как-то сам собой рассосется. Потому что это ненормально. У меня тоже не сразу получилось признаться в этом — что я не справляюсь сама, что мне нужна помощь. Я поняла, что у меня пропала тяга к жизни, желание ее исследовать, решать вопросы с телом, сексуальностью. Так я пошла на терапию, еще в Беларуси.
После переезда в Польшу травма проявилась не сразу — такое бывает. Пока мы не находимся в безопасном месте, психика ищет резервы. Но как только закрылись потребности в безопасности, жилье и прочем, все снова вышло наружу.
Я не могу сказать, что сейчас все закончено, что я снова доверяю людям, что я чувствую себя свободно в любых ситуациях. На эмоциональном уровне последствия колонии остались и до сих пор. Когда я узнаю некоторые моменты о политзаключенных, мне больно и даже может «прорвать» — и слезы текут, и я чувствую себя плохо несколько дней, вылезают разные болезни. Бывает, не могу просто встать с постели.
Это самое плохое — когда эмоции отражаются на физическом состоянии, а значит, появляются проблемы на работе. Ты не можешь быть постоянно на связи, но люди не понимают, например, что тебе таблетки поменяли. Сейчас все намного лучше, чем было, и я работаю над этим, но на самом деле путь познания себя только начался.
Я начала по-новому смотреть на себя и изучать ту Алану, которая сформировалась после пережитого опыта. Например, я стала меньше жертвовать — теперь для меня на первом месте я и мои близкие, а уже потом активизм или политика. И очень важно, кто находится рядом. Я очень счастлива, что сейчас у меня есть очень бережный партнер, который учитывает то, что я пережила.
Но ты просто не можешь пройти через заключение, чтобы это не отразилось на тебе. Я представляю, что у каждого человека есть какая-то маленькая ранка в душе, но тюрьма просто втыкает в нее нож и режет во все стороны. И ты выходишь с огромной ранищей, из которой кровь бьет фонтаном, а ты пытаешься ее остановить тряпкой. Поэтому больше всего мне больно, когда бывшие политзаключенные и вообще заключенные отрицают свою боль, состояние и пытаются закрыться от помощи других.
